Политический акционизм выстраивание контекст. Политическая критика в искусстве: Ольга Грабовская о московском акционизме

Совершить коитус с грязной цыганкой на глазах у людей или пригвоздить себя всем самым острым из магазина «всё для сада», нарисовать детородный орган посреди большого города или устроить пляски в храмах – все это беспощадный русский акционизм. Можно ли назвать это , вопрос спорный. Мои товарищи – артист оперетты и преподаватель скрипки в консерватории – как-то пожурили меня за неловкое приравнивание акционизма к искусству.

А вот другой товарищ-режиссер с пеной у растрескавшегося рта утверждал, что это лучшее из искусств, поскольку самовыражение художника не может поддаваться оценочным рамкам обывательской массы. Проще говоря, «вы ничего не понимаете, это искусство». Но какое? Остросоциальное и политическое? Или самовыражение нельзя вместить и в эти рамки? Но ведь акционисты сами не скрывают, что это протест.

Просто недавняя акция ставшего легендарным художника Павленского не может именоваться иначе, кроме как «героическим безумием»? Что это: политически мотивированный художественный жест или вылазка «городского партизана» – об этом будут спорить ещё долго. Стоила ли игра свеч – на этот вопрос ответит сам Павленский, отвесивший звонкую пощёчину, пожалуй, самой могущественной организации страны. Понять художника сложно, а его слова сразу после задержания: «Я думаю, что этот поступок надо рассматривать как жест в лицо терроризму. Я так борюсь с террором», – можно трактовать как угодно. Поэтому вместо разбора деяний предлагаю тебе погрузиться в безумную, полную идиотизма, странностей и нагих тел историю акционизма земли русской.

Павленский, какой он есть

Россия десятых – это «Война», и Павленский. Четвертого имени в списке нет, но и три – немало. В три раза больше, чем одно, и в бесконечное число раз – чем ноль.
– Олег Кашин –

Если группировку «Война» и «пусек» мы вспомним добрым словом в следующий раз, то Павленского грех не упомянуть сейчас. Выдающаяся личность, что ни говори. Человек, чьи яйца в прямом смысле стальные. Самый знаменитый «художник» России до поджога двери ФСБ прославился следующими акциями:
«Шов» – 23 июля 2012 года художник с зашитым суровой ниткой ртом в течение полутора часов стоял в пикете у Казанского собора, держа в руках плакат с надписью: «Акция Pussy Riot была переигрыванием знаменитой акции Иисуса Христа». На вопросы: «Саша, какого чёрта!?» – он ответил:

Зашивая себе рот на фоне Казанского собора, я хотел показать положение современного художника в России: запрет на гласность. Мне претит запуганность общества, массовая паранойя, проявления которой я вижу повсюду.

Затем была «Туша». Странный общественный протест против подавления гражданской активности, запугивания населения, растущего числа политзаключённых, законов об НКО, законов 18+, цензорских законов, активности Роскомнадзора, закона о пропаганде гомосексуализма. Павленский, а вместе с ним и миллионы ноунеймов до хрипоты готовы были доказывать, что это законы не против криминала, а против людей. В итоге на фоне петербургского Заксобрания он оказался завернутым в многослойный кокон из колючей проволоки. Бедным полицейским пришлось разрезать её садовыми ножницами, чтобы достать молчащего и обездвиженного Павленского. Прыткий ум заметит аллегорию, что из колючей проволоки художник попал в колючие лапы органов.

А потом была легендарная «Фиксация». Безмолвный художник на ледяной ноябрьской брусчатке прибил мошонку к вековым камням. В заявлении виновник торжества написал: «Голый художник, смотрящий на свои прибитые к кремлёвской брусчатке яйца, – метафора апатии, политической индифферентности и фатализма современного российского общества».

Сидение нагишом на заборе института психиатрии им. Сербского в Москве и отрезание мочки уха в протест об использовании психиатрии в политических целях кажется уже вторичным, после Ван Гога.
Возникают вопросы: был ли другой способ показать свой протест, и как он не околел, холодно ведь, а он всегда голый. Но если второй можно объяснить мужеством, то первый лишь видением художника и расстройством ума.
Самое интересное, что сам художник акционизм к искусству не причисляет:

Я вообще не считаю, что акционизм имеет прямое отношение к современному искусству. Современное искусство противопоставляет себя искусству традиционному, классическому. Акционизм же не может быть клас­сическим или современным. Диоген мастурбировал на площади - Бренер тоже мастурбировал. Если верить христианской мифологии, Иисуса прибивали к кресту – вот и Мавроматти прибивал себя к кресту. Эти жесты вневременные… любое искусство в принципе политично, потому что художник отдает себе отчет, в каком режиме он живет и что в этой связи ему делать или не делать. А акционизм, то есть политическое искусство, подразумевает, что человек осознанно начинает работать с инструментами власти. А цель искусства – это освободительные практики, борьба за воплощение свободной мысли.

Разумеется, слово «герой» в контексте содеянного кажется слишком громким даже для радикальной оппозиции. Это просто явление. Весьма специфичное и смелое. Но если бы Павленский не попросил изменить статью обвинения с вандализма на терроризм, то в его акциях был бы смысл, а позерства хватает и в обычной жизни.

И те, и «Э.Т.И»

Я думаю, это очень хорошо, что существует такой вид современного искусства, как акционизм. И хорошо, что он вызывает отторжение у широких слоев населения, потому что вообще задача авангарда и современного искусства заключается в том, чтобы не быть прозрачным. В этом мире тотальных скоростей, абсолютной прозрачности и бесконечной болтовни должен быть какой-то «хардкор», стержень. Вот современное искусство и есть этот стержень, и он не каждому по зубам. И так и должно быть. И дальше надо еще больше градус поднимать.
– Анатолий Осмоловский –

До всяких Pussy Riot, НБП и прочей прелести русского протеста в конце 80-х существовала вполне яркая группировка с характерным названием «Э.Т.И.». По словам Осмоловского, движение было придумано, скорее, как модель молодёжной субкультуры. Название было выбрано из обыденной речи, хотя оно и расшифровывалось как «Экспроприация Территории Искусства». Славилось оно прежде всего своими героями. Осмоловский до сих пор считается одним из виднейших российских художников и лидером Московского Акционизма. Кроме всего прочего, он снялся в роли капитана, павшего жертвой насилия Владимира Епифанцева, оплодотворившего рот и прочитавшего незабвенную лекцию про Пёрл-Харбор с элементами танца «яблочко» в . Мавроматти был продюсером этого фильма, и отметился своими собственными акциями.
Дмитрий Пименов, который пытался посетить мавзолей в рыцарских доспехах, а вместо этого посетил дурдом.

Самая яркая их акция произошла в далёком и переломном 1991 году. Телами участников на «священной брусчатке» Красной Площади было выложено то самое слово из трёх букв на букву икс, которое вовсе не «хер» и не «хой». 14 тел, ходили слухи, что чертой над буквой «Й» был сам Шендерович, но Осмоловский это отверг.
Казалось бы, ну что тут такого, в инстаграмах школьников встречаются вещи и похуже. Но дело в том, что это всё ещё был Советский Союз, и что самое кощунственное для любого верного заветам Ильича, акция проводилась в канун дня рождения Ленина и была интерпретирована как посягательство на его память.
Хотя формально акция была приурочена к вышедшему незадолго закону о нравственности, где было, в том числе, запрещено ругаться матом в общественных местах.
Осмоловский утверждает, что идея акции (кроме ее очевидного протестного смысла) состояла в совмещении двух противоположных по статусу знаков: Красной Площади как высшей иерархической географической точки на территории СССР и самого запрещенного маргинального слова.
Что касается протестного смысла, то это был протест против повышения цен и практически физической невозможности существовать и работать.
Помимо заслуженных лучей славы, Э.Т.И. получили обвинение по статье 206 часть 2 «Злостное хулиганство, отличающиеся по своему содержанию исключительным цинизмом или особой дерзостью». Звучит, как монолог из фильма в «гоблинском» переводе.

Кресты Мавроматти

Выходец из тех, которые «Э.Т.И.», изящный грек акционизма Олег Мавроматти в начале 2000-х довел до белого каления нравственных блюстителей из Прокуратуры, которые обвинили его в разжигании межнациональной и межрелигиозной розни. С тех пор Олег Юрьевич живёт в Нью-Йорке и рассказывает крайне интересные вещи в своей неповторимой гнусавой манере (например, какими веществами он баловался в 80-х) на своём канале на YouTube.
Чем же так вывел из себя этот интеллигентный, хотя и не без странностей молодой человек? Не созданием фильма «Выблядки», в котором детородный орган протыкал икону и сношали младенца, а акцией «Не верь глазам». Провел в месте, особенном для такой акции – на территории Института культурологии Минкульта РФ. Сначала его привязали к кресту из досок, после чего ассистенты прибили его руки стомиллиметровыми гвоздями. На обнажённой спине Мавроматти бритвой были вырезаны слова: «Я НЕ СЫН БОГА». В отличие от Иисуса Христа, Мавроматти мук не выдержал, и после часов кряхтения и страданий был снят с креста.
Журналистам Мавроматти пояснил:

Я не знаю ни одного артиста в мировом кинематографе, который бы натурально сыграл боль. Эта сцена символизирует настоящее страдание, настоящую жертву, на которых давно спекулирует искусство.

Потом, когда органы начали предъявлять ему обвинения и конфисковали его материалы, он уехал на родину жены – в Болгарию. Кстати, его жена – тоже акционист, ратующий за права женщин. Авторству Россы, между прочим, принадлежит акция «Последний клапан». Предрекая свободное от гендерных ограничений общество, она зашила себе вагину. Вот такая приятная женщина.
В эмиграции Мавроматти остался верен себе: то венозной кровью перепишет Конституцию РФ, то предложит людям, согласным с тем, что художник заслуживает уголовного преследования, бить его током в онлайн-режиме. А недавно он смонтировал все видео «православного гея, патриота, твоего друга и товарища Астахова Сергия» в один целый фильм «Дуракам тут не место», за который получил множество призов. Любят в Европе русских дурачков.
Кстати, бичевания во имя протеста – акт давно забытый. Одна безумная сербка Марина Абрамович (ударение на второй слог, и это важно) без конца бичевала себя перед народом. В ходе перформанса «Губы Томаса» (1975) Абрамович съела килограмм меда и выпила литр красного вина, разбила бокал рукой, вырезала бритвой на своем животе пятиконечную коммунистическую звезду, исхлестала себя кнутом, а затем легла на кусок льда в виде креста, направив себе в живот обогреватель.

Акционизм логично развивается в суровых реалиях XXI века, делая то же самое, чем занимается всякое недоступное простому мозгу : пытается преодолеть форму и цвет, само представление о художественной технике, искусство перешло к табуированной тематике, а значит к телу. Логично, что следующий шаг – преодоление самого тела. Только вот органы власти не видят в этом продолжение традиций шутовства, а видят лишь угрозу и прямые призывы.
Нам (кроме Димы Энтео, Германа Стерлигова и доброй половины российского правительства) понятно, какую пользу приносят, к примеру, ученые, отстаивающие новые радикальные гипотезы, или предприниматели-инноваторы, рискующие капиталом ради смутных перспектив. Политические активисты или художники-акционисты тоже имеют свою функцию – ставить под сомнение сложившийся порядок и магическую власть авторитетов.
Вот только чего стоят эти акции, если у большинства они вызывают отторжение? С этим разберёмся в следующей части.

«Когда диалог кончается, все кончается. Поэтому диалог, в сущности, не может и не должен кончиться».

Михаил Бахтин

Непрямое ограничение прав человека эффективнее подавляет свободу, чем прямое воздействие со стороны системы. Завуалированные рычаги давления на информационное пространство, незримое ограничение гражданских прав и возможностей всегда являлись действенным орудием. Что возможно противопоставить этой скрытой угрозе? Такие же неутилитарные методы борьбы, которые не вписываются в привычные рамки социального или политического сопротивления, противостояние, которое облекает себя в новые нетрадиционные формы.

Политический акционизм возник в 1960-е годы как новая форма протеста и радикального жеста. Одной из причин появления той или иной акции есть не просто наличие проблемы, а то, что люди живут с этой проблемой, примирившись с обстоятельствами. Акционизм – это критика. Не обязательно критика искусства, но обязательно критика с помощью художественных методов. Используя визуальные образы и активно спекулируя ими, акционист говорит о социальных институтах, политике или обществе в целом. Он деконструирует ткань социальной реальности, выходя за рамки художественного поля, но оставаясь в рамках художественной формы. Акция не только разрушает задекорированную реальность, но и диагностирует социальный и политический тупик, в который зашло общество и выбираться из которого не хочет.

Акционизм утрачивает необходимость в производстве материального продукта, ведь уже сама форма высказывания является протестом против капиталистической системы, в которую втягивается искусство, против его институционализации и формализации, против бессмысленного производства артефактов. Немецкий социолог Георг Зиммель писал о том, что эстетическое является материальным воплощением символического – некая статическая форма, которую можно наблюдать и переживать. В акционизме такой формой становится сам художник. Рождаясь из конкретики социального и политического, акция оформляется в визуальный образ, стирая привычные границы между произведением и автором.

Сознательно или нет, но акционизм продуцирует марксистскую идею об искусстве, которое должно стать не созерцанием, а «инструментом борьбы». Согласно марксизму, необходима девальвация категории прекрасного, которая не дает человеку ничего, кроме подмены реальности. Но марксизм, как любое политическое течение, рассматривает художника лишь в качестве идеологического орудия, инструмента для поддержания нужного порядка. Акционизм же, напротив, отвергает подчиненность любой идеологии или лидеру, не позволяя искусству обслуживать режим, погружаясь в конъюнктуру и декоративность.

Акционизм как нечто, не укладывающееся в рамки традиционного понимания об искусстве, то, что стремится подорвать социальные нормы, расширить не только границы искусства, но и границы общественного сознания, нарушить покой и гражданина, и государства, воспринимается обществом как ненормальное, чужое, дикое.

У многих акционизм вызывает отторжение и отвращение. Возможно ли, что он пугает не оттого, что мерзок, ужасен и в нем сложно усмотреть эстетику, а оттого, что акционизм обнажает вещи, которые не хочется видеть? Один из главных вопросов философских рассуждений Оскара Уайльда звучит так: «Возможен ли чисто эстетический интерес к болезни, от которой умираешь?». В контексте современного акционизма ответ может быть таким – художник применяет эстетический язык для обнаружения и описания смертельной болезни, чтобы затем кто-то другой произвел применительно к ней более радикальные хирургические манипуляции. К примеру, акции российских акционистов построены на разрушении мифов о благополучии российского общества и обнажении реальных мотивов и действий властей, разоблачении тоталитаризма современного государства.

Акционизм происходит тогда, когда ничего не происходит. Он появляется от активных действий со стороны государственного режима и активного бездействия со стороны общества. В социальной системе всегда должен происходить диалог: народа с властью, человека с социальными институтами. Диалог должен быть равноценным, когда обе стороны принимают в нем участие. Он может быть физическим или ментальным, принимать формы столкновений или дебатов, революций или выборов. Проникновение, в результате которого изменяются оба участника.

В основании акционизма, как и любого другого культурного или социального действия, лежит диалог – осмысленный и глубокий, результат которого должен привести к определенным последствиям. Это разговор художника с властью, где общество выступает скорее не активным субъектом, а наблюдателем.

Акционизм возможен тогда, когда бездействие и пассивность становятся основополагающими в жизни общества. И если диалог власти и «оппозиции» отсутствует, то художник берет на себя смелость и ответственность первого слова. Художник начинает свое действие, на которое государство, в свою очередь, «дает» или не «дает» разрешение.

Суды, аресты, слежки – методы, которыми органы власти якобы запугивают и пресекают очередную «выходку» акциониста, лишь часть игры. Необходимость следовать протоколу подталкивает власть на ответные действия, ведь если есть прецедент, система обязана на него реагировать – правоохранительные и судебные органы должны оправдывать свое существование, поддерживать законы, соблюдать общественную гигиену. Активные шаги системы становятся катализатором для ответных действий другой стороны. Игра ради игры, где художник исполняет благородную роль непримиримого борца с системой, а государство покорно играет роль мальчика для битья, таким образом удерживая выгодного ей противника на карте соревнований. Ведь если нейтрализовать художника, то на его место может прийти более сильный противник, который может стать более опасным для государства.

Акционист в украинской действительности сегодня – неудавшийся подражатель реальности. И если российский акционизм всегда отличался конфронтацией художника и государства или порицанием со стороны иных социальных институтов, то украинский акционизм скорее всего станет конфликтом художника и проходящего мимо человека, который стал зрителем поневоле. Абсолютные патерналистские отношения государства и общества в России воспитали привычку рассчитывать на то, что проблему всегда устранит старший. Реакция на очередную акцию – это не недоумение или стыдливо спрятанные глаза, а сознательное бездействие, подкрепленное уверенностью в том, что государство немедленно отреагирует и решит все неудобства. Украинская общественность уже не готова позволить себе такую роскошь, поэтому даже ситуацию с художником, который внезапно ворвется в публичное пространство, каждый будет решать по-своему.

Художнику, особенно художнику-акционисту, жизненно необходимо внимание. Общественное порицание, активные обсуждения в медиа, действия со стороны пенитенциарной системы – без всего этого акция исчезнет в момент появления. Реакция должны быть неоднородной, категоричной, массовой. Это необходимые инструменты, которые общество вкладывает в руки художника для завершения его работы. Сможет ли сегодня украинское общество дать их хоть одному художнику? Ведь такая ситуация возможна только во время общественной апатии и застоя, которые дают возможность художнику действовать, системе отвечать, а общественности наблюдать за происходящим, что абсолютно невозможно в современной Украине.

Артивизм и акционизм June 6th, 2011

Говоря о творчестве активистских художественных групп нулевых (Агенда, Аффинити, Бабушка после похорон, Бомбилы, Война, Овощам.Нет, ПГ, Что делать) в сравнении с тем что делали московские акционисты девяностых (Бренер, Кулик, Мавроматти, Осмоловский) можно констатировать, что искусство стало более политизированным и интерактивным.

Аффинити групп, 2010. "Нацисты едят шаверму тайком"

Если раньше мы видели художника чьи высказывания порождают социальные и политические смыслы, то теперь мы имеем дело с достаточно законспирированными командами политиков и социальных технологов пользующихся художественными средствами. Это новое для России культурное явление предложено назвать артивизмом. Этот термин удобно использовать для обозначения художественного активизма второй половины нулевых.

В этой заметке предпринимается попытка обозначить различия между московским акционизмом девяностых и артивизмом нулевых.

Политика

Важнейшим лейтмотивом творчества акционистов девяностых было выживание. Собачьи перформансы Олега Кулика были убедительной метафорой положения в котором очутился советский человек после шоковых неолиберальных реформ - образ выброшенной на улицу домашней собаки.

Александр Бренер, Олег Кулик, 1994. "Последнее табу охраняемое одиноким Цербером"

Но создавая метафоры происходящего в стране, художники-акционисты не ставили перед собой политических целей, а выражали экзистенциальные состояния в диапазоне от эйфории до полного отчаяния, включая мазохизм, богоборчество и т.д.

Возможно, наиболее репрезентативной акцией девяностых является совместная акция Александра Бренера и Олега Кулика «Последнее табу охраняемое одиноким Цербером», когда Кулик бросался на прохожих и машины, а Бренер выкрикивал «В бездарной стране!». Манифестируемый смысл этой акции был защита искусства, которое и есть то самое последнее Табу которое одинокий Цербер вызвался охранять в нашей многострадальной стране которую якобы только искусство может спасти от бездарности и пр. бед. Комментируя правда, не эту акцию, а скандал на Интерполе Славой Жижек сказал, что подобным образом художники манифестируют свое право на трансгрессию. Трансгрессию художественного жеста.

Антон Николаев, 1993, "Лозунг"

Ретроспективно понятно, что таким образом московский акционизм очертил свой горизонт в политическом. Охрана границ искусства - единственная внятная политическая стратегия акционистов девяностых. Артивисты же начали свой путь в социум как открытый космос с того места, где остановились акционисты послушно вняв императиву «невлипания» в политику, который они некритично приняли от предыдущего поколения художников-концептуалистов.

Что касается стратегий артивизма, то уже сейчас определился достаточно широкий спектр от «когнитивного терроризма» «Войны» и Лоскутова, обессмысливающего идеологические и пропагандистские машины с применением стратегий subversive affirmation, до позитивных социальных стратегий, постановки конкретных политических целей: децентрализация страны и развитие регионов у «Бомбил», защита меньшинств и социально уязвимых групп (Евгений Флор, московская «Война»), построение коммунизма («Что делать?») и т.д.

Внеправительственная комиссия, 1998. "Против всех"

Важно отметить, что на рубеже девяностых и нулевых было предпринято несколько попыток создать искусство близкого к современному артивизму: несколько инициатив Анатолия Осмоловского (Радек, Внеправительственная комиссия, Против всех) и «(Московский Союз Радикальных Художников)» Евгения Флора. Но, к сожалению, из-за жестких преследований со стороны ФСБ все эти начинания обрывались. Артивистов, заметим, это уже не пугает. Про Флора несколько лет не было слышно. Осмоловский же публично отказался от политического акционизма и занялся пропагандой высокого модернизма. Сейчас он ездит на Селигерский форум и обвиняет сидящих в тюрьме артивистов в том, что они не художники.

Важно отметить, что акционисты девяностых редко заявляли о своей оппозиционности. Они склонны были воспринимать ельцинских либеральных реформаторов как союзников. Артивисты однозначно противостоят «кровавому путинскому режиму» и ставят перед собой цель его демонтировать, используя любые ненасильственные методы.

Проблема языка

Важным мотивом акционистов было создание нового языка в ситуации безъязычия, невнятности окружающей ситуации, слишком новой и неожиданной, чтобы сориентироваться лингвистически. Огромные усилия тратились на создание дискурсивной упаковки. Создавался язык, на котором можно было бы говорить о том, о чем в русской традиции не говорили. В частности об акционизме. Во многом это было определено необходимостью вписываться в западный контекст, во многом в традицию, заложенную предшествующим поколением художников-концептуалистов.

Бомбилы, 2007. "Лозунг"

Сейчас эти попытки кажутся наивными, а искусствоведческие тексты тех времен ужасно перегруженными и скучными. Судя по всему, примерно такими же они казались и большинству читателей газеты «Сегодня» (главного рупора совриска 90-х), которые при покупке газеты вынимали страничку раздела «Культура» и отправляли ее в мусорный ящик не читая. «Художественный журнал» до широкой публики не доходил, но читать его было мучительно даже участникам художественного процесса.

Современные артивисты (возможно, за исключением «Что делать?», которые тратят кучу времени и усилий на создание и поддержание декоративного левого дискурса) отказываются от создания собственных языков, экспроприируя языки тех социальных сред и медиа, то есть областей социума как открытого космоса, куда артивистов постоянно сносит.

Действия артивистов стремятся к тому чтобы быть политическими жестами. Языки, на которых они разговаривают - политизированные пиджины интуитивно понятные представителям самого широкого спектра политических и социальных групп. О связях с искусством девяностых напоминает лишь чуть уловимый акцент.

Традиция

Главная заслуга акционистов девяностых в том, что они начав с нуля, сделали этот невиданный способ художественного действия востребованным и интересным социуму. С артистическими экспериментами русских авангардистов начала века был слишком большой разрыв, чтобы можно было бы говорить о корнях. Я бы сказал, что появление акционизма из стихийного жеста покойного Гриши Гусарова и теперешнего завсегдатая Селигера Анатолия Осмоловского, которые тогда за несколько месяцев до развала совка вытащили своих товарищей на Красную площадь, чтобы выложить своими телами три буквы «ХУЙ» напротив мавзолея. Олег Кулик помогал в организации акции. Это важное для начала девяностых событие разбудило Александра Бренера и Олега Мавроматти.

ЭТИ, 1991, "Эти-текст"

Видимо, акционизм вообще возникает в бурные периоды истории. Стоит вспомнить всплески юродствования в период реакционного русского возрождения (термин Вадима Кожинова) или артистические эксперименты русского авангарда, рожденного в революционных бурях. Но как бы то не было, акционисты девяностых не соотносились с предыдущими эпохами. Артивисты уже имели и развивали традицию заложенную московским акционизмом и находят подобные явления в истории и соотносятся с ними. Когда мы с «Войной» жили в подвале на ул.Свободы и обсуждали готовящиеся акции частыми аргументами были «Бренер (Мавроматти, Кулик, Осмоловский) сделал бы так».

Роль терроризма

Уничтожение двух башен мусульманскими террористами Всемирного Торгового центра резко сменил оптику восприятия современного искусства в мире. Если раньше художник использующий публичные художественные и паратеатральные практики еще мог позволить соотноситься только с историей искусства, сейчас он неминуемо влипает в смысловые поля связанные с терроризмом. И кстати, наоборот (история с композитором Карлом Штокхаузеном). Любая громкая акция нынешних артивистов в медиа неминуемо ассоциируется с терактами. Любые разговоры о том насколько она вписана в традицию искусства отодвигаются на задний план и способны породить лишь дополнительные смыслы.

Не случайно профессор Дартмуртского Университета Михаил Гронас, описывавший деятельность «Бомбил» и «Войны» предложил использовать термин «когнитивный терроризм». Т.е. художники с помощью символического насилия добиваются сходных медийных эффектов с теми, которые удаются террористам с помощью субъективного насилия (термин Славоя Жижека).

Это резко отличает ситуацию девяностых от ситуации нулевых, когда вместо террористов были бандиты. Акционисты жили во времена ожесточенных бандитских войн за собственность, но эта реальность не особо волновала художников. Строительство арт-рынка занимало их больше.

Репрезентация

При том что акции акционистов и артивистов внешне похожи, используются разные стратегии выражения (репрезентации). Репрезентация акционистов сводилась непосредственно к самой акции, продукт артивистов - к авторскому отчету в интернете и всегда является вбросом информации в медиа-среду, который должен вызвать бурную реакцию и последующее обсуждение. В артивистких командах часто существует «специалист по тонкой дискурсивной настройке», который раскачивает медийную среду, провоцирует ее на реакции и порождение дополнительных смыслов. Можно с уверенностью говорить о том что артивизм интерактивен.

У акционизма такого не было - была ориентация на художественную, узко профессиональную среду. Хотя нужно признать, что умение Олега Кулика работать с медиа во многом предвосхитило интерактивность следующего поколения художников, которые сделали ее своей репрезентационной стратегией.

Вымывание смысла

Бомбилы, 2007 "БПХ"

Созданная за последнее «новозастойное» десятилетие медиаполитическая система сделала невозможным любое прямое политическое высказывание, которая сразу же «упаковывается» в маргинальные обложки в русле стратегии противостояния «экспансии меньшинства», предложенной Кремлю в начале нулевых политтехнологом Глебом Павловским.

Парадоксальным образом для того чтобы оказаться услышанным необходимо произнести что-то бессмысленное, точнее обыссмысливающее, взламывающее внутренние механизмы пропагандистских машин, эффективно канализирующих любые позитивные высказывания снизу.

Не случайно медиартивисты (в первую очередь «Война» и Артем Лоскутов) активно используют стратегии subversive affirmation (см. ), которые вызывают крайне нервную реакцию властей и оказываются эффективными, что помогает артивистам проникать в медиа в том числе и лояльные властям.

Эта ситуация специфична для артивизма. Акционизм, опасающийся выходов в открытый социум и живший в странном информационном поле бульварных газет и специализированных высокоинтеллектуальных изданий о современном искусстве, не сталкивался с этими проблемами.

В этом месте логично было бы подвести итоги, сделать прогнозы развития артивизма в России. Но это делать пока рано несмотря на то что с этим культурным явлением связаны ожидания.

Арт-акционизм: искусство провокации и искусство реагировать на провокацию

Всегда были люди, не любившие власть, и у них всегда были разные способы самовыражения. Перформанс и акционизм как его специфическая концентрированная форма родились, видимо, в десятые годы XX века. Тогда акция была направлена не против персонифицированной власти, а против настроений общества. Отсюда — «Пощечина общественному вкусу», акции футуристов, которых совершенно не волновали личности министров Николая II. В 30-е годы в Европе это движение практически затихло — разворачивалась битва между тоталитарными государствами, и миру было не до художественных акций. Хотя ранние сюрреалисты и позволяли себе всякие выходки. Кстати, у европейского слова «акция» есть замечательный русский аналог — выходка. Оно очень многозначно: сам вышел на публику, из себя вышел и всем показал. В этом слове есть что-то раблезианско-народное, бахтинское, спонтанно-стихийное, когда человек не думает стратегически, не печется о последствиях: ему бы выдать что-нибудь эдакое, что всех проймет до нутра.

Расцвет западного акционизма, его золотые деньки пришлись на конец 50—60-х годов: это была борьба с рецидивами тоталитарного мышления — отсюда Венский акционизм. И борьба за все на свете: от прав женщин до прав меньшинств в Америке. В Штатах тогда все смешалось — и права за женскую идентичность, и движения против войны во Вьетнаме, и против того, что в советах директоров крупных музеев современного искусства заседали буржуи-капиталисты. Позже — великолепные перформансы делали Guerilla girls. Именно в 60-е годы современное искусство начинает получать в западном обществе массовую поддержку и выходит на арену политической борьбы именно тогда.

Guerilla girls — против гендерного и расового неравенства

Россия фактически только в 90-е годы вошла в транснациональное искусство, где эти акции давно стали неотъемлемой частью художественной жизни. У нас к тому времени давно (с 1976 г.) действовала разве что группа «Коллективные действия» — но ее участники существовали в своем, скрытом от общества кругу, их достаточно эзотерическая художественная деятельность была сконцентрирована на механизмах восприятия искусства.

Политический акционизм у нас зародился в годы горбачевской перестройки и расцвел в начале 90-х годов (хотя были прецеденты — вспоминаю умные ленинградские акции И. Захарова-Росса, в которых политическое было замешано на экзистенциальном). Вообще-то акционизм далеко не всегда связан с политическим противостоянием. Акционизм — это форма активного, острого, провоцирующего, цепляющего искусства, привлекающего внимание, разрушающего стереотипы — поведенческие, религиозные, политические, психологические. Он всегда направлен против некоей затвердевшей, потерявшей динамику системы и против ее охранителей. Ведь охранительство — не только политическая материя. Политический акционизм — да, он направлен на уязвимые места политической системы, которые в глазах художников требуют осмеяния и остракизма. Но существуют и другие виды акционизма, направленные на стереотипы сознания, поведения, бытовой культуры и пр. Более того, есть акционизм, я бы сказал, интровертный: художник обращен к себе, борется с чем-то внутри себя. «С кем протекли его боренья? С самим собой, с самим собой». На всех направлениях акционизм встречает сопротивление охранителей, опять же — различной «специализации»: политической, религиозной, морально-этической и пр.

Самый пик художественных акций у нас пришелся на середину 1990-х, когда появились акции Олега Кулика и А. Бренера. Кулик — замечательный и тонкий мастер перформанса и акции. Замечу, что его знаменитые «собачьи» акции носили социально-экзистенциальный характер, вызывая на себя (художник работал прежде всего с собственным телом, уподобляя себя собаке) негативные реакции. Благополучных посетителей статусных выставок пугала агрессивность художника, та истовость, с которой он исполнял роль пса. Он поистине «вгрызался» в нормальный западный арт-истеблишмент, протестуя против сложившихся в нем отношений между художником и потребителем, покупателем искусства. Для нашего искусства, пережившего длительный и печальный период огосударствления и с восторгом включавшегося в транснациональный арт-рынок, это было серьезным и не воспринятым вовремя предупреждением.

В эти годы акционизм вышел и на откровенно политическое поле: вполне серьезно создавалась партия насекомых и животных и собирались «подписи» в виде отпечатков лап и крылышек, в другой акции президент вызывался на боксерский поединок и т.д. Тогдашняя власть, надо отдать ей должное, никак не отвечала. Видимо, хватало юмора.

Десятилетием позже была создана питерская группа «Что делать» — по лекалам западных легальных левых, много рассуждающих о рабочей борьбе, но избегающих реальных обострений. Соответственно, группа более востребована и понятна на Западе. Но в целом в Петербурге акционизм не столь развит. Зато у нас отметилась группа «Война» (неустойчивая по составу и, как мне представляется, по устремлениям). Акция с мостом и нарисованным на нем фаллосом — замечательно обезбашенная и вместе с тем укорененная в традиции. Спустить штаны перед властью — это же в традициях русской смеховой культуры, это прямо по М. Бахтину. Да и Пушкина можно вспомнить:

Не удостаивая взглядом
Твердыню власти роковой,
Он к крепости стал гордо
задом:
Не плюй в колодец, милый мой.

Но вот что интересно: такого общественного напряжения, как последующая — проведенная Pussy Riot, эта акция, при всей ее в буквальном смысле обнаженной провокативности, не вызвала. Видимо, потому, что в ней не было персональной оскорбительности.

Сейчас в России нарастают процессы разобщения общества, раскола, в том числе по линии прогрессизма и охранительства. Эти процессы, увы, связаны с обоюдным упрощением культуры, причем и художественной, и политической. Упрощение — делить культуру на охранительскую и прогрессивную — революционную, ниспровергающую и пр. Упрощение и полагать, что политический акционизм — передовой отряд contemporary art, безгрешный по части художественной хотя бы в силу своей боевитости.

Есть и последствия этого упрощения. Забывается очень простая вещь: художник-акционист — не политический активист. Это, при всех оговорках, разные профессии. Смешение ролей приводит к печальному результату: кто больнее заденет, ущучит, развенчает — тот и лучший художник. Не так. Скульптор А. Матвеев умно говорил: по такому-то (вставьте сами) поводу не стоит беспокоить скульптуру. Опаснее то, что великое упрощение стоит и за реакцией другой стороны. Власти, охранителей, определенной части общества. Вообще-то акционизм любой власти не нравится. И «молчаливому большинству» тоже. Так было и в Нью-Йорке, просто США прошли этот рубеж раньше, а мы только начинаем проходить. Власть болезненно реагировала на акции (выходки) политических акционистов: и Кусаму, и Guerilla girls тоже арестовывали за то, что они что-то там нарушали. Другое дело — их арестовывали, штрафовали, в худшем случае — давали сроки в день-два. Но из наказания не сотворяли мести, хотя там тоже были наготове свои ретивые охранители.

Почему? Думаю, в обществе существовала традиция понимания реальной роли и возможностей искусства, желающего быть политически активным. (Увы, в силу исторических обстоятельств у нас подобной традиции нет, напротив, на искусство налагались невыполнимые бойцовские обязательства, выраженные хотя бы в риторике, — быть оружием… партии, государства и пр.) Это понимание непритязательное, но единственно разумное. Художник — политический акционист — не боец, не городской партизан, не террорист-злоумышленник. Он — в лучшем случае — вестник. Он доносит сообщение, облеченное в художественную форму, о болевых и опасных точках (опять же — опасных с точки зрения каких-то референтных общественных групп).

Акционизм — это сообщение, которое может быть принято властью и (или) другой частью общества или нет. Но карать вестника — это что-то архаическое. По крайней мере — для нашего мира (есть страны, где за карикатуры — упаси бог, убивают). Еще раз: художники — политические акционисты — диагносты, а не чума, они вестники событий, а не сами события (Это стоит помнить не только охранителям, но и самим художникам). К сожалению, сегодняшняя реальность показывает возрастающую роль великого упрощения. Возьмите письмо «историков» про картину Репина — его авторы воспринимают искусство буквально, как историческую реальность! Убивал — не убивал! Так воспринимают рисунки и сказки маленькие дети или недоросли. Из этого письма, кстати, можно сделать замечательный перформанс: «Уберите Ивана Грозного из музея»! Смеяться? Обижаться? Воевать?

Среди инструментов современного искусства, хотим мы этого или нет, есть такое орудие, как провокативность. Не главное. Искусство не сводится к провокации. Но и обязательное — часто, особенно в случае политического акционизма, без этого инструмента не подготовить почву для восприятия месседжа. Но есть и другое — искусство умно реагировать на эту провокативность.

Есть старый анекдот: в лабораторию физиолога Павлова приводят молодого щенка, и старый, все повидавший пес его наставляет: «Видишь — кнопка. Есть захочешь — нажимаешь: эти, в белых халатах, тут же еду приносят. У них это называется условный рефлекс!» Пора отказываться от условного рефлекса. Нет, не охранительства — никто не имеет права отказывать людям в праве на традиционность и консерватизм сознания и поведения. Пора отказаться от рефлекса великого упрощения. Художественный акционизм нажимает некую кнопку. Вовсе не обязательно закармливать его по этому сигналу. Но бояться до того, чтобы затравливать? Обрушиваться на него всей силой государственной машины? Достаточно выслушать. Или не услышать.